Паранойя в голубом, синевато-зеленая обида, призрачно-фиолетовая ненависть, иступленно-рыжее предательство, кроваво-алая красота. Никки всегда могла подобрать каждому слову его вкус, звук, цвет...Выразить красками то, на что зачастую не хватало слов и смелости. Но у того холода и пустоты, в которых она оказалась в собственном теле, не было ни цвета, ни вкуса. Так же странно, как и слышать свой голос со стороны. Или наблюдать за худым, непропорциональным и рыжим существом на видео пленке. Вроде бы ты знаешь, что это угловатое, неловкое и чем-то похожее на кузнечика, создание - это ты, но ничего не можешь поделать с ощущением чуждости.
Где-то ночь назад на глаза попадалось зеркало. В нем тот же рыжий "кузнечик" спокойно и ласково оглаживал сладковатое тепло деревянной ручки ножа для мяса. И тогда Никки с ужасом поняла, что это и правда она. Но это не ее взгляд, не ее улыбка. Обычное тихое смущение в чертах лица сменилось...удовлетворенностью, спокойствием. Даже каким-то нетерпением. Девушка не могла не отметить, что это сделало веснушчатое девичье лицо привлекательнее.
Это был первый раз, когда она отступила назад, перестав раздирать руки в кровь о невидимую стену, что мешала ей вернуть контроль над самой собой. Нервно заламывала пальцы, видя, как красивые ровные буквы неизвестного ей языка появляются на тощих ногах, обвивают узкие ребра подобно змее. Но эта картина была незавершенной. Никки интуитивно чувствовала, как где-то еще, не здесь, есть другие части. И ей так не хватало их. Настолько хотелось соединить прекрасное вместе, увидеть, как это расчертит белую кожу. Художница вновь рванулась на стену, стараясь прорвать острую паутину, вставшую перед ней. И потеряла сознание.
В следующий раз она очнулась уже на площади. Не смотря на непогоду - в легком светлом платьице, красиво увитая строками слов. Прекрасная. И пускай они незавершенные. Пускай не хватает существенной части. Она видела, что она - часть чего-то большего. Хотела этого. И была той чарующей незавершенностью, что должна всколыхнуть замшелую и распадающуюся на гниль общественность. А что может быть ценнее для художника?
Острое лезвие кольнуло шею; и Никки замерла в предвкушении. Затем удар, боль, чьи-то грубые руки, пытающиеся  удержать ее. Это все растоптало, уничтожило такую тонкую красоту. Даже быстро разбегающееся по белой ткани алое пятно не могло спасти безнадежно испорченный момент. Сначала Никки хотела заплакать от разочарования. Но затем словно кто-то отпустил ее, оставляя одну на жесткой мостовой. Небо окрасилось алым; вокруг разрастался холод. Но она была жива. Рыжеволосая девушка, наконец, перестала вырываться из рук и тихо улыбнулась.

В этой бездушной больничной палате Никки была уже несколько часов. Она, то приходила в себя, то вновь впадала в мутное оцепенение и бессилие. Холодно, было так холодно. И больно. Особенно от кожаных наручников, приковавших ее к больничной койке и не дававших пошевелиться.
Ей говорили, что она пыталась покончить жизнь самоубийством. Говорили, что, когда ей не дали пропороть себе горло - полоснула себя по бедренной артерии. И тихо улыбалась, теряя сознание от потери крови. Но Никки то знала, что все было не так. Это была не она. Это была та красивая, уверенная, рыжеволосая. Ей шло алое. Да сама художница в жизни бы не нашла бедренную артерию без помощи преподавателя! Тем более катаясь по земле на главной площади.
В очередной раз устало закрывая испуганные глаза, девушка лишь молча качала головой в ответ на расспросы врачей. Нет, для них - она не помнила ничего. С того момента, как вернулась с обеденного перерыва на работу в том небольшом кафе рядом с домом.
- Отдыхайте.
- Спасибо, доктор, - Тихо произнесла она, наконец, спокойно вздыхая, когда дверь за ним закрылась. Это все было утомительно.

Отредактировано Вероника Кэролл (2013-02-24 18:29:41)

Здесь на нее смотрели подозрительно. Кто-то с приторным ужасом, кто-то с хрустким сожалением. Все ожидали, когда же измученная и призрачно-бледная девушка вновь превратится в безумную фурию, которая попытается убить себя. Или кого-нибудь еще. Никки не пыталась ничего им объяснить, понимая, что если она расскажет то, что пережила в той темноте, ее точно упекут в психбольницу. И тогда она окончательно потеряется в волнах этого мира, запутается в четырех стенах маленькой комнатки-клетки.
Никто бы никогда не поверил ей, что она действительно любит жить. Не смотря на все то, через что она прошла с самого детства. Приемные семьи, так и не ставшие родными. Жестокость отчимов, истерики мачех, побои, скандалы, вечные судебные дела. Все ради того что бы вырвать тихую рыжую девочку из лап одних мудаков в лапы других. Абсолютно таких же. Отличались они все только фамилиями и запахами. Первая семья провоняла сигаретами, третья алкоголем, во второй - единственно нормальной, пахло яблоками. В четвертой все было еще сложнее. Там воняло сыростью и битым стеклом. Но там Никки познакомилась с Адамом. Он был на порядок старше ее; высокий, спортивный, молчаливый и уравновешенный. Художница так и не узнала, через что прошел этот парень, прежде чем она узнала его таким, но ценила его молчаливое присутствие и тяжелую ладонь на плече.
И вот сейчас, повернув голову на дверь, девушка испуганно вжалась в жесткую больничную койку. В любой другой момент она была бы безумна рада видеть его. Сводный братик никогда не должен был ничего делать, но всегда помогал ей. Нашел что-то в тихой веснушчатой девчонке со смущенной улыбкой и странным взглядом. И вот сейчас за ним захлопнулась дверь, отрезавшая от палаты, рванувшихся было, журналистов. И что они тут все забыли? Какое им дело до одной единственной художницы? Но Адам, словно вновь заслонял ее от всех. А она...Стыдливо прикусила нижнюю губу и отвела взгляд. Разочаровывать его было больно и неприятно.
- Адам.., - С трудом разлепив бледные губы, быстро облизнула их. Попыталась пошевелиться, что бы повыше подняться по кровати, но вместо этого лишь рассеянно ойкнула. Кожаные обручи удержали тонкие руки девушки. А нога до сих пор была словно в толще снега - совершенно не слушалась. Что-то в его глазах заставляло Никки нервничать. Быть может то, что она не может объяснить ему что это было? Или то, что она не испытывает никакого сожаления? Страх - да. Боль - конечно. Но почему-то ей так понравилось то, что она тогда видела в зеркале...Уверенная, красивая. Жалеть совершенно не получалось.
- Я рада тебя видеть, - Тихо произнесла она, все еще стараясь не смотреть ему в глаза. Стейк в запотевшей посуде, фрукты...Гортензия в горшке. К слову, ядовитое растение...И кажется она видела его на подоконнике соседки Адама. И почему она думает о его ядовитости? Никки зажмурилась. Стало совсем стыдно. И почему-то не по себе от мысли, что брат может посчитать ее сумасшедшей. Как это уже сделал весь остальной Нью-Йорк. Чуть пошевелила онемевшими пальцами, попытавшись потянуться к братику, но лишь бессильно огладила воздух. - Пить, - Подумав, сказала она. Конечно, есть тоже хотелось, к тому же, Адам до сих пор помнил, что любит младшее недоразумение.
- Ко мне стараются не подходить...Почему там все эти журналисты, Адам? - Рыжая беспомощно поежилась.

В словах брата никогда не было подтекстов. Он всегда говорил четко, по делу. И все чаще вообще молчал, предпочитая действия. Как тогда - в ее пятнадцать лет. Никки лишь через неделю случайно узнала, что старший братик без предысторий и реверансов набил морду красавчику Стиву. Или чуть позже, уже после ее побега - принес ей забытый в спешке альбом с ее набросками. И новые карандаши.
Вот и сейчас он говорил, а рыжая понимала, что можно чуть повернуть голову, сминая встрепанную рыжую копну волос, и просто наблюдать за ним. За его руками. Ведь встретиться взглядом с его, почти полностью черными, глазами - все еще стыдно. А руки у братика красивые, сильные и чуть грубоватые. Он вообще красивый. И хороший. Ведь из всех, кто когда-либо встречался ей в приемных семьях, он единственный не пытался выгнать или еще больше забить ребенка. И никогда ничего не спрашивал, не требовал, не осуждал. О нем говорили многое. Что этот парень себе на уме, что он ненормальный ублюдок, что он похож на бешеную псину, которая может кинуться в любой момент. Но это была неправда. Просто Адама боялись. И не видели того, что видела художница, тайком рисуя старшего брата вечерами. По памяти или, пока он не видит, с натуры. А Никки видела и знала. И то, каким иногда становился его взгляд. Одно жаль - Адам почему-то не очень любил, когда младшая его рисовала. Но ему можно было показать любые, даже самые смелые наброски. Даже те, за которые мачеха не раз обещала сдать ее в дурку, а отчим - бил.
- Угу, - Только и смогла выдавить она, чуть вздрогнув, когда ледяные пальцы обожгло чужим теплом. Потянулась к нему, но вновь беспомощно царапнула воздух. Врачи говорили, что холод и жуткая слабость - это последствия большой кровопотери. Никки не сомневалась. Крови и правда было много. Влажная, маслянистая. Кажется, у рыжей до сих пор сохранились засохшие комки в, не промытых до конца, волосах. Припав губами к бутылке, девушка сделала несколько жадных глотков. От вкуса воды немного замутило, но художница сделала еще несколько упрямых глотков. Наверное, так было нужно.
Пока он пила, братик рассказывал. И если сначала Никки лишь настороженно замерла, то услышав об остальных, подавилась водой. И отпрянула, чувствуя, как по щекам, шее и груди мерзко заскользила свежая вода. Стало еще холоднее.
Испуганно распахнув глаза, рыжая пыталась переварить услышанную информацию. Незавершенные надписи. Запертая в собственном сознании. Радость и ожидание. Белое платьице. Прекрасная, значимая. Закрыв глаза, Никки откинула голову на подушку. Не то что бы она считала произошедшим с ней нормальным. Терять контроль над собой и своим телом было неприятно, все равно, что биться маленькой бабочкой о прочное стекло. Но ведь с ней не произошло ничего страшного? Она все еще была жива, дышала, разговаривала. Но, как так могло выйти? Что в какой-то момент она стала заложницей собственного тела. И была не одна. Пожалуй, впервые в жизни у нее было так много единомышленников. Девушке было их жалко. Ведь, их картины дорисованы. Но, наверняка, их никто не понимает. Даже та единственная, что осталась жива.
- Я-я...Не помню, что произошло, - Наконец тихо произнесла Никки, чувствуя, как мышцы начинает неприятно бить дрожью, а нога вновь заныла. Хоть Адам и не спрашивал ни о чем, но она чувствовала необходимость сказать ему хоть что-то. Повела головой, стараясь вытереть влажную щеку о собственное острое плечо. - А ты здесь...Как коп?
Нервно закусила нижнюю губу. Ей вновь было холодно. Но и интересно. А еще чуточку жалко. Ведь она впервые в жизни оказалась частью чего-то такого грандиозного. И как жаль, что совершенно не понимала. Просто в какой-то момент нож в ладони показался таким родным.
- Что мне делать? - Наконец-то рыжая отважилась поднять взгляд хотя бы на уровень плеча брата. Покосилась на термопосуду и слабо повела пальцами, показывая, что закована. - Не получится.

Отредактировано Вероника Кэролл (2013-02-25 00:39:06)

Врать Адаму было очень неприятно. От этого начинала кружиться голова, а в горле немым укором вставал ком. Но так было нужно. Как бы паршиво потом не было рыжей, но сейчас это было только во благо. Ей же самой. Нет, она не думала, что, узнав о странностях творившихся с сестренкой в тот день, Кэролл бросится рыть землю носом и искать виновных. Поэтому он был в безопасности. Надеялась также, что и в дурку он ее после этого не сдаст. Но если все так, как он говорил…Сотни самоубийц, толпы стервятников-журналистов, кружащих над этим уже начинающим разлагаться «телом». И она – одна единственная известная выжившая…Простая связь с самоубийцей, невольно ставшей вдруг одной из самых узнаваемых сумасшедших города, и так была ударом для нормальной жизни копа. А участие в ее вранье могло только все ухудшить.
- Неужели больше никто не выжил? – С трудом верилось, что хотя бы раз в жизни Никки настолько улыбнулась удача. Или же и в этом был какой-то смысл? Почему-то рыжая допускала мысли о последнем. Будучи частью всего этого, она чувствовала спланированность, какую-то единость и принадлежность. Была уверена, как никогда. Взгляд невольно скользнул по холодной поверхности ножа, который достал братик. Не нужно даже закрывать глаза, что бы вспомнить, как красиво сияет алым такой металл, ловя и заключая в тонкую острую полоску столько света и талого сумрака. Никки вздрогнула и отвела взгляд. И почему этот образ не шел у нее из головы? Нож в собственной крови, платье. Еще прекраснее, чем раньше представлялось художнице в ее работах. Такое случалось, когда что-либо сильно поражало и вдохновляло студентку. Или просто пугало. Оно жгло изнутри, пока наконец не находило выражение в работах.
- Будешь что-то спрашивать? -  Она не расстроилась и не обиделась. Брат был с ней честен – здесь он оказался по долгу службы. Но был рядом по собственной инициативе. Ей этого было больше, чем достаточно. Последний раз они виделись почти два месяца назад. И тогда он все больше молчал. Но сейчас он был рядом, как и всегда, когда был так нужен. У рыжей внутри становилось очень тепло и приятно, от того, как он заботился о ней. Что-то замирало и тянуло вниз, к ребрам. Тепло и приятно, с нежностью. Девушка смущенно улыбнулась. Вышло как-то блекло. Кажется, сегодня даже ее яркие и огромные веснушки, которыми было обильно усыпано лицо, плечи и даже колени, выглядели бледно и измученно. – Обещаю, - Заметила его улыбку, и стало чуточку спокойнее. Она не возражала против того, что бы коп присматривал за ней. Знала, что так ему будет спокойнее. К тому же… Ведь это ее братик. Рядом с ним с ней никогда ничего не случится.  - Спасибо тебе. Я буду умницей.
Она могла поднять на него глаза и говорить, что он-то ее знает. Что он должен ей поверить и сказать всем этим людям, что все в порядке. Ведь братик помнит, как она всегда цеплялась за жизнь, несмотря на все шрамы и трудности. Она просто не могла хотеть умереть. Но это тоже было несправедливо по отношению к Адаму. Ведь она и сама до конца не понимала, как относится ко всему произошедшему. А ее умный и рассудительный братик…Вдруг ему не нужна странная сестренка? Вдруг он посчитает ее сумасшедшей и откажется от нее? Он ведь ничего ей не должен. Рыжая беспокойно завозилась, увернулась от куска мяса. Нервно сжала и разжала кулак свободной руки. Как и всегда, когда она нервничала – она пыталась начать заламывать пальцы. Дурацкая привычка с детства. Сегодня ей это не удавалось. Холодные подушечки сильнее вцепились в ладонь Адама.
- Ты тоже считаешь меня сумасшедшей? – Взволнованно произнесла она, наконец-то отважившись посмотреть брату в глаза. Испуганно искала в его глазах хоть намек на раздражение, злобу или отвращение. Тонкие пальцы дрожали.

Что она должна была испытывать, слыша о том, что она единственная пережила эту ночь? Ее действительно волновал этот вопрос. Наверное, она должна была прийти в ужас. Плакать и говорить, что она ни в чем не виновата. Пытаться найти причину, вспомнить, когда это все началось. Просить поместить ее под надзор психиатров, ведь потери контроля – это не нормально. Но никак не сгорать от какого-то разочарования. И не считать это красивым, жадно втягивая воздух и беспокойно перебирая пальцами край простыни.
Что же с ней не так?
- Это ужасно… Убийства? Ты же говорил, что все эти люди делали это сами? Как и я.., - Выдавила Никки, зажмуриваясь, что бы прогнать этот образ из головы. Ужасно, что все это произошло? Или же, что ситуация не вводила ее в панику? – Расскажи, что... Я делала? Со мной здесь не разговаривают. Сказали только, что я пыталась перерезать себе горло.
В ответ на его просьбу девушка только слабо кивнула. Попыталась еще раз улыбнуться, растягивая обветренные губы в неуверенной улыбке. Она просто не могла сказать братику, что расскажет ему все, как он и просит. Ведь не расскажет. Для его же блага соврет. И еще долго промучается от осознания того, что посмела так поступить с ним. Это осознание просто убивало. И ведь Адам даже ничего не подозревал, иначе уже давно не смотрел бы на нее так тревожно и по-своему тепло. Как умеет.
В какой-то момент его взгляд, повисший острым лезвием в тишине палаты, начал причинять почти физические страдания. Рыжая не смогла бы ответить, что именно у нее болит. Но к общему ощущению слабости добавилось общее невыносимое страдание. Ей было плохо. Всей ей, до единой капельки крови, которой в ее теле было сейчас неприлично мало. Девушка с силой закусила нижнюю губу, с ужасом ища во взгляде брата ответ на свой вопрос. Чуть не поцеловавшая ее дама с косой пугала ее в разы меньше, чем возможность услышать тихое и твердое «да». Братик бы не стал ей врать, сказал так, как есть. Он весь в этом. И это осознание превращало страх из плоских печатных букв в книжках во что-то объемное, гнетущее. Он выходил в формат 3D, 4D, 5D, 365D. Девушка побледнела еще сильнее, глаза лихорадочно заблестели.
Но Адам лишь сказал уверенное «нет» и прижался жесткими губами к ее ладони. Дыхание защекотало кожу. Никки наконец смогла вздохнуть. И стиснула его пальцы. Вышло не очень убедительно, примерно как «хватка» маленького ребенка, изо всех сил держащегося за старшего, когда ладошки хватает только на то, что бы обхватить только один палец взрослого мужчины. С трудом попыталась сесть, что бы ненадолго уткнуться носом в его макушку, вдохнуть аромат его волос и горьковатого одеколона. Но не дотянулась и устало откинулась обратно.
Братик был таким хорошим, таким понимающим и заботливым. А она врала ему, смела пользоваться его доверием. И пусть это не самая страшная ложь, но осознание просто убивало. Пульс скакнул –Никки разнервничалась. Есть не хотелось совершенно, но братик смотрел на нее с такой тревогой. Переживания, наконец, нашли выход в том, что тоже ее волновало. Пусть и не так сильно, но… Тоскливо пробормотала:
- Адам, пожалуйста, забери меня отсюда. Я не хочу здесь оставаться. Я хочу домой. Пожалуйста, братик, пожалуйста. Не оставляй меня здесь, - Бегство от больничной обстановки вряд ли изменило бы хоть что-то, но попытаться стоило. Никки вообще привыкла убегать. Таков был ее способ показать миру, что что-то не так. Семьи, детские дома, побои. Будучи человеком неконфликтным, она пыталась избежать всего этого. В больнице же на нее смотрели как на бомбу замедленного действия, таймер которой не известен. Она словно вновь вернулась в среднюю школу, где ее сторонились и перешептывались у нее за спиной. Для девятнадцатилетней девушки, чуть не лишившейся жизни не по собственной прихоти и врущей единственному дорогому человеку – это было невыносимо. –Я сделаю все, что нужно. Только не оставляй меня здесь.

«С несколько нестабильной психикой». Интересно, говоря это, он подразумевал и ее? Даже если так - Никки хоть и нервничала, но не обижалась. Знала, что у Адама нет цели задеть или оскорбить ее. Слушала молча, с каждым его словом становясь все тоскливее и мрачнее. Ощущала едкий ком в горле. И чувствовала себя щенком, перед носом которого захлопывается клетка приюта. Конечно, рыжей было не привыкать оказываться в такой обстановке. Находиться там, где не хочет. С теми, с кем не хочет. Делать то, что не хочет. Одна. И при этом ей нужно выглядеть максимально здоровой, уверенной и спокойной. Что бы у врачей не было хотя бы формальных причин задерживать ее здесь.
Девушка медленно кивнула в ответ на слова брата и перевела взгляд на окно. Понимает. И если Адам говорит, значит так правда нужно. Как бы Никки все это не нравилось, как бы ей не хотелось, но братику она подчинится. У нее не было причин ему не доверять. А значит – нужно сделать все, как он сказал. Дать ту информацию, после которой ее хотя бы выпустят из четырех голых стен в мир, где много опасных и острых предметов. А значит соврать и ему, что бы отчет выглядел как можно достовернее? Получается, что братик хотел, что бы она соврала? Рыжая шмыгнула носом и перевела взгляд на свои пальцы в его руке.
- Хорошо, братик. Я тебе верю, -Тихо произнесла она, нервно перебирая пальцами, оглаживая его ладонь. Взгляд вновь не поднимала, только еще раз слегка качнула головой в ответ на его вопрос. Если ему так нужно –готова. Выслушав вопросы, тихо вздохнула. Старалась звучать как можно спокойнее, но в голосе все равно звучали шершавая тоска и испуг.
- Встала где-то в семь. Плохо спала – когда пришла с вечерней смене в кофейне, соседи снизу ссорились, а домовладелица пыталась на них наорать. Все как обычно - собралась, пошла на вторую работу, в кафе. Это к десяти. Опоздала, потому что на углу Седьмой и Лекс была какая-то авария. В результате пришлось идти пешком…Не отчитали только потому, что наш администратор стоял в той же пробке, - Облизнула пересохшие губы. Нахмурилась, вспоминая. Все так же, не поднимая взгляда, продолжила: -Утром что-то на кухне сожгли, воняло ужасно. Проветривали… Народу было не много, умудрилась даже подправить рисунок для института. Был срок сдачи. А в обед, прибавилось. Пришлось даже самой обедать на бегу, но чаевые были хорошие. На удивление. Отработала где-то до трех – по пересменке, это когда я заканчиваю. Рассчитала последний свой столик и…
Рыжая удивленно нахмурилась. До настоящего момента она как-то не задумывалась, о том, когда все пошло наперекосяк. Просто даже не пыталась поминутно вспомнить свой день, что бы выяснить, когда же она оказалась лишь зрителем. Сначала она просто брякнула, что ничего не помнит с того момента, как ушла на работу…Ну и как-то прижилась с этой ложью. А теперь…Никки испуганно пыталась нащупать хоть что-то в темноте. Она помнила себя в платье и с ножом. В старом зеркале своей квартиры. Но как она там оказалась. Глубокие морщинки прорезали бледный лоб. Но нет…
- Можно попить? – Тихо попросила она, чувствуя, как сердце испуганно забилось. Сделав несколько глотков, беспомощно подняла взгляд на братика. – Я не знаю, куда я пошла.., - Запнулась, неуверенно посмотрев на Адама. Закончила скупо: - Офицер. Наверное, на учебу? У меня должны были быть занятия после четырех.
И рыжая прекрасно знала, что там она не появилась. Она помнила, как была дома и медленно, старательно выводила на своем теле какие-то слова. Кажется на латыни? Если бы Никки закрыла глаза, она могла бы воскресить в памяти каждую букву. Они четко врезались в сознание. Да и визуальная память у нее всегда была хорошая.
Но братику она ничего не сказала. Голос Никки дрожал. Как и тонкие пальцы. Перед глазами поплыло.
- Последнее, что помню – как собиралась уходить. А потом … было очень больно. Вот там, -кивнула на ногу, - И очень холодно. А потом – я очнулась здесь.